Почти год назад, я купил праздничную корзинку гиацинтов, голубых на темной-темной зелени лавра, чтобы первым делом поздравить жену. На дворе стояло седьмое марта, южная весна солнечным пожаром неистово истребляла печати недавних холодов. Хотелось жить. Но стоило сделать шаг за дверь рая флористики, и в море света сразу нашлось мрачное пятно…
Худая крохотная женщина в старом-престаром, но ещё приличном пальто, сидела на бетонном бортике, подложив картонку. Старуха. К дьяволу эвфемизмы! Это была старуха, тщедушная, опрятная старуха, которую голод вытолкал на улицу с пластиковым стаканом — просить милостыню. Ещё одна, не последняя, не первая, ведь нет этому конца и края. Из тех, что в молодости с сумкой на перевес собирали деньги за проезд в троллейбусе, выписывали квитанции в сберкассе, а может, первого сентября вели нас, маленьких сопливых первоклашек в пахнущий масляной краской школьный мирок.
А вокруг кипела жизнь. Картонка оказалась расстеленной в нужном месте: большой гастрономический магазин, бутики, два отличных ресторана и пиццерия не из дешёвых. «Кем же ты была сорок лет назад?» — промелькнуло в голове, а рука сама потянулась за бумажником. Вокруг хлюпал ранний март, не холодный и не тёплый. Выпал стылым ночным дождём, после шпарил высоким южным солнцем. Кругом стоял этот запах народившейся заново земли, терпкий, пьяный, запах газонной травы, пережившей короткую смешную южную зиму. От него сводило скулы даже в самом центре города, так пахнет сама жизнь, где нет места плохим новостям. «Пять? Десять? Сколько же положить в её стакан?»
Знаете, как отличить настоящую попрошайку «при исполнении» от такой вот старухи? Смотрите им в лицо. Это тяжело, неприятно. Обычно, мы не хотим замечать руки тянущие стакан, шапку, коробку. А уж тем более не видим лиц. Глаза скажут многое, если вы их вообще увидите. Настоящие попрошайки ловят чужой взгляд, им нужен клиент, золотой телец и в этом нет ничего постыдного. Но… YoMan не идиот, чтобы сунуть десятку в обмен на заискивающий взгляд. Нет, не идиот.
Лицо всегда выдаст правду. У этой учительницы (пожалуй, пусть она окажется учительницей на пенсии) были бледные впалые щёки, морщинистый лоб без следов грязи или загара. Её одежда не выгорела, лишь истёрлась. Не было черноты въевшейся в пальцы. Она не проводила дни на пролёт здесь «на точке», где солнце и пыль с мостовой метят любого. Скорее, выходила иногда, чаще под праздник или к концу месяца, когда учительская пенсия таяла, а от едва подслащённой кипячённой воды (с корками, раз в день) начинала кружиться голова.
О нет! Вам не заглянуть ей в глаза, не поймать взгляд, доставшийся мне тогда. Только не людям вокруг. Старуха смотрела… «В никуда. В пустоту. Внутрь себя.» — бред, убогие клише для графоманов. Эта женщина в древнем пальто глядела прямо пред собой, на потоки людей и машин, но видела прошлое. Ясно. Отчётливо. Безнадёжно.
Вот она видит, как сорок лет назад, на первое мая, по этой улице им. Кирова шагают тысячи нарядно одетых людей с ветками едва распустившейся сирени, с яркими шарами, с кумачовыми лозунгами на древках. Всё это давно мертво, сгнило, съедено ржавчиной, расползлось на нитки, но всё это живёт в её взгляде. Тени, целые колонны теней, сгустки прошлого мелькают, как призрачная кинохроника, заставляют волосы шевелиться. «Так вот как, оказывается, сходят с ума.»
На миг я попал в тот Первомай, на самой лучшей, из возможных, машине времени — человеческой памяти. Мне прокрутили кино одной жизни, маленького счастливого кусочка, свободного от страха перед беспощадным «завтра». Кино пострашнее «Потёмкина». Показали её, тогдашнюю, в цветастом платье, под руку с мужем. Он усадил сына второклассника на плечи, чтобы тот лучше разглядел парад. Позже, в девяностом муж переехал на Абдал, в землю. В девяносто втором сын отправился на Север, зарабатывать, да куда-то пропал, не написав ни строчки. Но это было потом, а в семьдесят третьем, Ваня ещё водил троллейбус «Шкода» по маршруту Марьино – ж/д. Вокзал, играл в волейбол по средам, рыл на даче траншею под фундамент. Коленька тогда перешёл во второй класс с табелем полным пятёрок. Кто-то полетел в космос, хоккей гремел по всей стране, даже в провинциальном Симферополе собирал людей к экранам.
Леонида Петровна — пускай её зовут так. Это имя моей первой учительницы, и оно ничем не хуже других.
"… А раньше всё было не так. Летал Гагарин, играл «Спартак», и шли составы на Целину..." — это зазвонил телефон в кармане, разогнав морок. Прошлое съёжилось, как газетный лист в пламени костра, мелькнув на прощание фотографией со старой передовицы «Известий»: «Симферопольские трудящиеся...».
Я замедлил шаг, переложил цветы в другую руку. Номер определился.
— Да, мама. Завтра обязательно приедем. — даже не надо гадать, какой был задан вопрос в канун восьмого марта.
— Все вместе или только ты? — она там хитро улыбнулась, желая заполучить внука на краткий сеанс положительной реморализации. А заодно и невестку.
— Все, все. Пойдём потом к морю гулять. — я улыбнулся в ответ, одним сердцем, представил грядущую суету вокруг стола.
— Жду! Пойду тогда пельмени лепить. Давай, чтобы много не наговаривать, а то деньги закончатся.
Ту-ту-ту-ту… Не закончатся, мама. Не закончатся. А если и закончатся, то ещё положим. Пятьдесят или сто. Всё же пять подать или десять? Стакан, видно, не пустует.
******
С тех пор прошёл год. Снова праздник, у меня новая корзинка цветов. Вот уже два месяца я не видел Леониды Петровны на этом месте. Может быть ей неожиданно подняли пенсию, да так, что стало хватать на еду. Может Коленька на Севере выбился в олигархи, вспомнил про мать, забрал её в Баден-Баден. А может покойный муж зазвал в гости.
Год назад я положил в стакан десятку. Такова такса у моей совести. А сегодня отчего-то вдруг захотелось сесть тут, с ней рядом, поставить на землю свою корзинку цветов за бешённую сумму, подумать куда мы бежим, на что тратим себя. Срезанные гиацинты без корней — это мы и есть. Сегодня цветём и пахнем, радуем глаз, полны жизненных соков. Но праздник пройдёт. Тогда, десятого марта или через сорок лет, корзинка отправится на помойку, не важно стоила она двести баксов, десять рублей, а может всей жизни. Цвет увянет. Останутся сухие, сгорбленные стебли судеб, пластиковый стакан с мятыми рублями посреди ещё одной нарождающейся весны. Вечной, как материнская любовь.
P.S. Вот вам счастливый конец: этим же вечером я видел её издали в магазине с батоном в руках. Ну и слава Б-гу.
(с) ya.ru
